Смерть на ипподроме (Кураж, Нерв) - Страница 6

— Раз так, продолжай писать углем.

Это она легкими, летящими линиями сделала тот рисунок скаковой лошади, который висит у меня в комнате. Несмотря на погрешности в анатомии, он полон силы и движения.

— Ну этот-то портрет я закончу, — заявила она. Я стоял и смотрел, как она работает. Выдавив немножко кармина, она спросила, не глядя на меня: — Что случилось?

Я не ответил. Кисть замерла в воздухе, она обернулась:

— В кухне есть бифштексы.

Ну просто она ясновидящая, моя кузина Джоан. Я улыбнулся ей и отправился в длинную узкую пристройку, где ванная и кухня.

Там лежал добрый кусок вырезки, толстый и сочный. Я зажарил его на рашпере вместе с парочкой помидоров. Потом приготовил заправку для салата, который был предусмотрительно вымыт и сложен в деревянную миску.

Когда мясо зарумянилось, я разложил его на две тарелки и принес Джоан. Пахло потрясающе!

Она оставила свои кисти и присела к столу, вытирая руки прямо о джинсы. Мы съели все до крошечки. Я справился первым и, откинувшись от стола, смотрел на нее. Прелестное лицо, в котором чувствуются сила и характер. Прямые черные брови и, в этот вечер, никакой помады. Свои короткие волнистые волосы она подобрала по-деловому, за уши; но спереди они по-прежнему вились и небрежной челкой спадали на лоб.

Джоан была причиной того, что я в свои двадцать шесть лет все еще оставался холостяком. Она на три месяца старше меня, что всю жизнь давало ей преимущество, потому что влюблен я был в нее с колыбели. Я уже несколько раз просил Джоан выйти за меня замуж, но она мне отказывала: двоюродные брат и сестра — слишком близкие родственники. И кроме того, я ее не волную.

Зато двое других ее волновали. Оба были музыкантами. И оба по очереди самым дружеским образом говорили со мной о том, насколько Джоан в качестве возлюбленной углубила в них ощущение радости бытия, дала толчок их музыкальному вдохновению, открыла новые горизонты и т. д, и т. п.

Оба они были несомненно красивыми мужчинами. И выслушивать все это мне было неприятно.

Когда это случилось в первый раз — мне тогда сравнялось восемнадцать, — я с горя убрался на край света и лет шесть не возвращался домой.

Во втором случае я прямиком отправился в какую-то разгульную компанию, старательно напился, первый и единственный раз в жизни, и очнулся в постели у Паулины. Оба мероприятия оказались поучительными, но от любви к Джоан меня не вылечили.

Она отодвинула пустую тарелку и повторила свой вопрос:

— Ну, что же все-таки случилось?

Я рассказал ей про Арта. Она выслушала внимательно, а когда я закончил, заметила:

— Вот бедняга! И жену его жаль… А как ты считаешь, почему он это сделал?

— Скорее всего из-за того, что потерял работу… Понимаешь, он во всем хотел достичь совершенства. Был слишком горд и никогда не признавал, что в чем-то ошибся во время скачек… И мне кажется, он просто не смог пережить, что все будут знать о его увольнении. Но самое странное во всем этом, что работал он так же хорошо, как всегда. Ему было уже тридцать пять, но это еще не предел для жокея. И хотя они с Корином Келларом, тренером, у которого он служил, вечно скандалили, если их лошади проигрывали, — Арт полностью сохранил свой стиль. Его обязательно пригласил бы на службу кто-нибудь другой, пусть не с такими первоклассными конюшнями, как у Корина.

— В этом-то, я думаю, все дело, — заметила Джоан. — Он решил, лучше смерть, чем потеря положения.

— Похоже на то.

— Надеюсь, когда тебе придет время уходить в отставку, ты сделаешь это не таким радикальным способом. — Я улыбнулся, а она добавила: — А что ты будешь делать, когда придется все-таки уйти?

— Уйти? Я же только начал!

— А через четырнадцать лет ты станешь сорокалетней посредственностью, потрепанной, ожесточившейся… И будет слишком поздно изменить жизнь. Да и жить останется нечем, кроме никому не интересных лошадиных воспоминаний! — Такая перспектива вызвала у нее раздражение.

— Ну а ты, в свою очередь, станешь пожилой толстой дублершей-контральто, жутко боящейся потерять форму. А твои драгоценные голосовые связки с каждым годом будут становиться все менее гибкими.

Она засмеялась.

— Как мрачно! Что ж, я постараюсь не осуждать больше твою работу за то, что она лишена будущего.

— Но будешь осуждать ее из других соображений?

— Конечно. Ведь в самой основе своей это пустое, непроизводительное, развлекательное занятие, лишь побуждающее людей выбрасывать деньги и время на ветер.

— Так же, как и музыка, — согласился я.

— За это ты будешь мыть посуду, — сверкнула она глазами, вставая и собирая тарелки. Пока я, допустив самую страшную для семейства Финнов ересь, отбывал наказание, Джоан снова взялась за портрет. Но близились сумерки, и, когда я явился с мирным предложением в виде свежезаваренного кофе, она согласилась оставить на сегодня свою работу.

— Ты не возражаешь, если мы включим на четверть часа телевизор?

— Кто играет? — машинально спросила она.

Я вздохнул.

— Никто. Будет передача о скачках.

— А-а, пожалуйста, — улыбнулась она. — Раз тебе нужно.

Я включил телевизор. Мы посмотрели хвостик эстрадного представления, и после порции рекламных объявлений наконец раздались будоражащие и настойчивые начальные аккорды «Майора, скачущего галопом». На экране замелькали мчащиеся лошади — обложка еженедельной четвертьчасовой передачи «На скаковой дорожке».

Появилось знакомое, небрежно улыбающееся, красивое лицо Мориса Кемп-Лора. В своей обычной приятной манере он представил гостя сегодняшней передачи — известного букмекера — и объявил, что речь пойдет о том, как подсчитываются суммы ставок и выигрышей. «Но прежде всего я хотел бы отдать должное памяти Арта Мэтьюза, жокея стипльчеза, принявшего смерть из собственных рук сегодня, на скачках в Данстэбле.