Смерть на ипподроме (Кураж, Нерв) - Страница 37

Джеймс в загоне для расседлывания ждал, пока я спешусь. Никакого выражения на лице. И я соскользнул с таким же бесстрастным видом.

— Никогда больше не скачите так на моих лошадях! — только и вымолвил он.

— Согласен.

Отстегнув пряжки подпруги и взяв седло на руку, я наконец взглянул ему в глаза. Прищуренные и непроницаемые, они сияли.

— Вы доказали то, что хотели. Но при этом чуть не погубили мою лошадь. (Я промолчал.) И самого себя, — добавил он, подразумевая, что это менее важно.

Я покачал головой и, как бы вторя ему, улыбнулся:

— Пустяки!

— Хм! — Он взглянул на меня пристально. — Приходите вечером в конюшни. Мы не можем здесь разговаривать о… о том, о чем нам надо поговорить… Слишком много ушей.

Владелец победителя перегнулся через двойной барьер, чтобы полюбоваться Ботвой. Мне надо было смотать подпругу и взвеситься. Так я и не узнал, что произошло перед скачкой.

В раздевалке около моего места стоял Тик-Ток. Великолепно обутая нога на скамейке, тирольская шляпа сдвинута на затылок.

— Прежде чем ты еще разок поскачешь таким манером, завещай мне свою половину машины. Это избавит меня от уймы сложностей с законом.

— Заткнись, — попросил я, стаскивая с себя сначала свитер (малиновый с белым — цвета Джеймса), а потом и тонкую коричневую фуфайку. Взял полотенце у гардеробщика и — к умывальнику.

— Многие сейчас охотно взяли бы свои слова обратно. И хорошо, если бы они ими подавились! — воскликнул Тик-Ток на всю раздевалку.

Прислонившись к стене, он томно наблюдал, как я умывался.

— Надеюсь, ты отдаешь себе отчет, что твои сегодняшние подвиги были ясно видны миллионам домохозяек, инвалидов, грудных младенцев и тем, кто слоняется около витрин радиомагазинов.

— Что ты мелешь? — воскликнул я. — Факт! Последние три скачки показывали в промежутке между лекцией «Секс для шестых классов» и сериалом «Пучеглазик стреляет в бабушку». Вел передачу Морис. Хотел бы я знать, — закончил он всерьез, — что он предпримет, когда сообразит, что ты усек его проделку с сахаром?

— Может и не узнать, — ответил я, растирая полотенцем плечи и грудь. — Подумает, что это вышло случайно… Джеймс еще не рассказал мне, что было до скачки.

— Во всяком случае, — доверительно заметил Тик-Ток, — его кампания против тебя провалилась. После сегодняшнего он не рискнет продолжать.

Я согласился с ним. Но это лишь потому, что мы слишком мало знаем о жестокости того мира, в котором живем.

Джеймс, погруженный в бумаги, ждал меня в своем кабинете у конторки. Ярко пылал огонь, и его отсветы поблескивали на стаканах, стоящих наготове. Я уселся в потертое кресло у огня, а он возвышался надо мной. На сильном, жестком лице — озабоченность.

— Я приношу извинения, — выпалил он вдруг.

— Не стоит. Нет необходимости.

— А ведь я чуть не позволил Морису дать Ботве этот проклятый сахар. Просто не мог поверить, что он способен на такой зверский план — отравить каждую лошадь, на которой вы должны скакать!

— Как это было?

Он пригубил свой стакан:

— Я приказал Сиду, чтобы никто, абсолютно никто, каким бы важным лицом он ни был, не давал Ботве что-нибудь съесть или выпить перед скачкой. Когда я зашел в загон с вашим седлом, Морис был в соседнем загоне, и я видел, как там он давал сахар лошади. «А Ботве никто ничего не давал», — сказал Сид. Он помолчал и отхлебнул из стакана. Я прикрепил ваш номер, надел седло и начал застегивать подпругу. Морис вышел из-за перегородки, сказал: «Привет» и улыбнулся своей заразительной улыбкой… Я поймал себя на том, что улыбаюсь ему в ответ, и подумал, что вы рехнулись. Морис слегка хрипел из-за астмы… Потом опустил руку в карман, вынул три кусочка сахара, этак естественно, небрежно — и протянул Ботве. Руки у меня были заняты подпругой, и я подумал, что вы, верно, ошибаетесь… Но… не знаю… что-то было не так в том, как он стоял с вытянутой рукой, сахар на ладони. Какое-то напряжение, которое мне не понравилось. Люди, любящие лошадей, когда угощают сахаром, гладят им морды. А если Морис их не любит, зачем он сует им сахар? Как бы там ни было, я вдруг решил, что никакого вреда не будет, если Ботва обойдется без этого сахара. Так что я отпустил подпругу, сделал вид, будто споткнулся и наступил на него.

— А что он? — воскликнул я в восторге. — Сказал что-нибудь?

— Ни слова. Я извинился, но он даже не ответил. Какое-то мгновение он был в полной ярости. Потом снова улыбнулся и… — глаза Джеймса блеснули, — заявил, как он восхищается мною, что я даю бедному Финну эту последнюю возможность.

— Как мило с его стороны, — пробормотал я.

— А я объяснил, что это не последняя ваша возможность: в субботу вы скачете на Образце. Он только переспросил «Правда?», пожелал мне удачи и ушел.

— Значит, сахар раздавлен и его вымели вместе с грязной соломой?

— Да.

— Нечего дать на анализ. Никаких улик. Досадно!

— Если бы я не наступил, Морис мог его поднять и снова предложить Ботве. А у меня с собой не было сахара… Ни кусочка, чтобы подменить… Честно говоря, я не верил, что он понадобится.

Я знал, что он и не собирался заботиться об этом. Но все же он позаботился. И я никогда не перестану испытывать чувство благодарности.

Мы попили виски. Джеймс спросил внезапно:

— Почему? Я не понимаю, почему ему понадобились такие усилия, чтобы вас скомпрометировать? Что он имеет против вас?

— Я жокей, а он нет, — просто ответил я. — Я умею скакать, а он нет. Зависть, злобная зависть и все.

Я рассказал ему про мой визит к Кладиусу Меллиту и про его ответы. И еще добавил: